Спецпроект
Почитать
Colta: итоги 10-летия. Ирина Прохорова,
Марина Давыдова,
Дарья Серенко, Виктория Ломаско, Noize MC
и Мария Алёхина
Портал о культуре Colta.ru подвел в Центре Вознесенского итоги прошедшего десятилетия. У каждого из участников было всего 12 минут, чтобы рассказать о 2008-2019-х годах
в искусстве, кино, литературе, театре и медиа.
Мы публикуем полную расшифровку события.
В мероприятии также принимал участие композитор Сергей Невский, но в связи с техническими проблемами его речь не удалось записать, за что мы приносим свои извинения.
Фотография: Ксения Колесникова
Мария Степанова – главный редактор Colta.ru,
модератор события:
Мы вспоминаем 11 лет. Ровно столько с хвостом существует сайт Colta.ru, начиная с истории 2008-го, когда появился сайт Openspace. И у меня есть ощущение, что эти 11 лет просто необходимо немедленно вытащить на поверхность и рассмотреть, потому что, по моему частному чувству, за это время мы пережили несколько эпох, сделали несколько цивилизационных скачков ещё непонятно, в какую сторону: вперёд или назад. И это как раз интересно было бы обсудить и осмыслить. О том, какими всё-таки нежными и наивными мы были в 2008-м, и как всё драматически изменилось за это время и, может быть, несколько раз. Давно об этом хотелось поговорить и послушать. Я просто еще раз назову по именам наших героев. Каждому из них, мне кажется, за эти 11 лет, скажем так, было чем заняться. Каждый из них работает не в одном профессиональном поле, а в нескольких, и такое ощущение, что отдыхать им эти 11 лет не приходилось. Спасибо вам за то, что вы согласились поучаствовать в COLTA TALKS и вообще на эту авантюру, потому что любого рода подведение итогов – это вещь странная и слегка раздражающая: а что это мы вдруг будем итоги подводить.. Сегодня с нами Мария Алёхина, Марина Давыдова, Виктория Ломаско, Сергей Невский, Ирина Прохорова, Noize MC, и Дарья Серенко. Спасибо ещё раз огромное. В течение 10-12 минут вам предстоит подвести итоги своих 11-ти лет, которые могут быть совершенно любыми: политическими, общественными, личными. Всякими. Это волнующий момент. Дальше последуют драматические закулисные переговоры. Но сейчас мы уже здесь.
Мария Алехина
участница арт-группы Pussy Riot, соосновательница «Медиазоны» и организации по защите прав заключенных «Зона Права»
Училась в Институте журналистики и литературного творчества. Участвовала в акциях Greenpeace по спасению заповедника Утриш, озера Байкал и Химкинского леса, экс-участница арт-группы «Война».
Мария Алёхина:
Мне кажется, про меня как-то не очень интересно говорить. Я могу, наверное, поговорить о том, как я увидела изменения вокруг нас всех, не только, наверное, меня. С 2010-го.
Мария Степанова:
Вы изменились ведь, да?
Мария Алехина:
Да, конечно. Но по сравнению, наверное, с тем, что было до 2011-го года, когда, собственно говоря, для меня начались какие-то события, которые впоследствии изменили мою жизнь в какие-то такие стороны. Я не думала, что эти стороны появятся в моей жизни. Когда Путин заявил, что будет президентом в третий раз, вы это все помните, конец 2011-го года. Декабрь. Чистые пруды. Замечательные протесты, которые возникли совершенно внезапно. Люди, полные надежды, носящие белые ленты, выходящие на площадь. Достаточно большое количество независимых СМИ, то есть старая Lenta.ru, например, которую мы все читали, и вообще большое количество ресурсов, с помощью которых можно было получать информацию и которые предоставляли людям рабочие места, например. В 2012-м году можно было сделать акцию, которую мы делали на Красной площади, «Путин зассал», песню. Выйти, забраться на Лобное место и там какое-то количество времени находиться.
И сейчас, если вы следите за тем, что происходит, на Красную площадь нельзя выйти не то что с одиночным пикетом, нельзя выйти с пустым листом бумаги. Задержали человека, который претендовал, изображал то, что у него в руках лист бумаги. Вы понимаете, да? Ну да, то есть это, конечно, всё несколько смешно, но там административный материал, и это минимум десять тысяч рублей после «пакета Яровой» и всех остальных прелестей, которые случились позже, в 16-м году. В 12-м году нас посадили в тюрьму, и, мне кажется, мы стали такими первыми ласточками. Дальше, сразу после протестов перед инаугурацией Путина случилось «Болотное дело», и потом количество политзеков, которые совершенно ни за что попадали за решетку, увеличилось в геометрической прогрессии.
Сейчас эти новости стали частью ежедневной реальности. Любой из вас может открыть ленту, и в любом случае вы наткнетесь на то, что кому-то дали два с половиной года, кому-то дали четыре года, кому-то дали шесть с половиной лет. Это всё человеческие жизни. Это всё мы с вами. Сейчас ничего делать для этого не нужно, вы можете за ретвит поехать, например, или за твит. Как Синица поехал сейчас на пять лет. В 2013-м году, мне кажется, таким ключевым событием был закон о запрете так называемой гей-пропаганды, который был ещё одной каплей в такой массив ненависти, которую продуцирует нынешняя власть. В 14-м году была аннексия Крыма, и дальше всё повернулось. Это, мне кажется, одна из точек невозврата. Для всех сфер абсолютно. Это такая дорожка к социальному кризису, экономическому кризису, тотальной цензуре, милитаризации дискурса. Люди, которые погибали с обеих сторон. Мы вышли из тюряжки в другую страну. В 15-м году, мне кажется, главным событием и в каком-то смысле очередной точкой невозврата было убийство Бориса Немцова. Февраль 2015-го года. Знак того, что вопрос о вашей гражданской позиции, вашей активности, вашего лидерства — больше не вопрос вашей, условно, физической свободы, это, возможно, уже вопрос жизни. Немцову его деятельность стоила жизни. Дальше всё просто начало набирать обороты, усиливаться. И уже следующие президентские выборы и то, что было перед ними, было совершенно не похоже на то, что мы видели в начале десятилетия.
И вы можете бесконечно перечислять законы и то, что они за собой повлекли. Тех людей, на которых возбуждаются уголовные дела, и которых, я считаю, мы с вами должны поддерживать, потому что это несправедливо, потому что это незаконно. В конце концов, потому что мы все люди, и каждый из вас совершенно не застрахован от таких историй.
О, важная вещь! Положительная! Клёвая, позитивная вещь. Я заметила, что с этого года, 2019-го, в протест стали включаться известные музыканты, чего не случалось до этого. Noize MC, Face, Oxxxymiron, Шило из «Кровостока».то есть ребята, не очень имеющие отношение к каким-то активистско-политическим делам, выходят на проспекте Сахарова на сцену перед многотысячной толпой и исполняют песню.
Этого раньше не было и случилось ровно потому, что всё больше людей, даже в той среде, где есть риск потерять туры, потерять концерты, площадки, огрести, в конце концов, от части своей многомиллионной аудитории. Люди преодолевают себя и высказываются, и это очень важно, потому что их слушают люди, которые сильно младше меня и сейчас только растут. Я встречала у Соловецкого камня на Лубянке на одной из акций совершенно замечательного мальчика, ему 13 лет. Он на год старше моего сына. Он пишет посты. Я потом залезла в инстаграм Он знает, что сейчас происходит на том же уровне, на котором это я знаю. В тринадцать лет! Да, с одной стороны, это такой, наверное, травматичный опыт. Ну и что, зато это не страшно и зато это правда. Извините, я вообще не готовилась.
Мария Степанова:
Я задам вопрос, если можно, потому что слушаю и думаю о том, какое невероятное получается сочетание безнадежности и надежды, потому что вся фактическая часть, которая сейчас была перечислена, кажется, в общем, трудно совместимой с жизнью. Ну невозможно. Тем не менее и интонация, и недопроизнесенный, но явно наличествующий вывод, он про то, что чуть ли не в 2019-м больше надежды, чем в 2018-м. Безнадежность или надежда?
Мария Алехина:
Все, что я перечисляла, большая часть этого — это жесты власти, это не жесты нас. Те жесты, которые делаем мы — как общество, как люди, как члены семьи у себя дома, как коллеги у себя на работе — эти жесты стали интереснее. Вы же помните, как закончились протесты, как они пошли на спад? Я помню. Я смотрела очень много этих видео, пока сидела, по пять выпусков новостей, и всех их сравнивала со статьями на ту же тему в «Новой газете» и в «The New Times». Мне было интересно, как работает пропаганда. Я застала, как Киселёв в розовом галстуке первый раз вышел в телек. Ещё в СИЗО. Мне кажется, это действительно интересно. Чем больше репрессий, тем яснее, что власть просто боится потерять свои позиции, потерять возможность воровать, быть не этом месте и бесконечно наслаждаться этими благами на наши налоги. Например, некоторые из вас читали последнее слово Егора Жукова. Это замечательный текст, который должен остаться в истории. И я очень рада, что несмотря на обстоятельства, он его написал. Потому что этот текст намного лучше всего того, что он делал до этого. Ну серьезно, ну правда! Прекрасные тезисы, написанные простым языком, а это как раз самое сложное, и в то же время, мне кажется, так могут делать как раз наиболее талантливы люди. Простым всё делать.
Мария Давыдова
Театровед и театральный критик, главный редактор журнала «Театр»
Кандидат искусствоведения. Программный директор крупнейшего театрального фестиваля Европы Wiener Festwochen, автор сборника статей «Конец театральной эпохи (новейшая история русского театра)», основатель фестиваля NET (Новый Европейский театр).
Мария Степанова:
А я из своего угла приглашаю Марину Давыдову. Марина, извините, алфавит – от него никуда не деться.
Марина Давыдова:
Мы с Машей действительно успели обмолвиться несколькими словами, и я ей сказала, что для того, чтобы за 10 или 12 минут рассказать о тех важных и иногда судьбоносных событиях, которые случились за минувшие 11 лет, понадобится несколько часов, поэтому правильно говорить, наверное, о том, что случилось со мной лично.
И вот когда я включаю себя в 2008-й год, что я из этого времени вижу не так, как сейчас, и что я не взялась бы предсказать из этого времени. На самом деле я очень многое не взялась бы предсказать. Во-первых, я понимаю, что конец прошлого десятилетия, начало нынешнего, понимаю, что это было очень плодотворное и счастливое время в моей, нашей общей жизни. Это была совершенно другая страна. Не забываем. Там не только Крым не наш, но контакты с Западом совершенно не возбранялись, даже скорее поощрялись, не было принято какое-то количество новых страшных законов. И, более того, было время, о чем мы сейчас немножечко не вспоминаем, когда на самом высоком уровне государство вдруг сообщило, что оно хочет поддерживать современное искусство. Не то что оно не против, чтобы современное искусство развивалось, оно готово его поддерживать.
Я даже помню, что мы относились с большой иронией. В частности, была встреча с Дмитрием Медведевым, в ходе которой он сказал, что нам необходимо модернизировать страну, а модернизатором может в первую очередь стать тот человек, который понимает современное искусство. Я практически дословно его цитирую. Не представляю, чтобы сейчас кто-то произнёс такие страшные слова. Более того, в Министерстве культуры в то время создавались документы, и в них самым главным, вы удивитесь сейчас, было слово «инновация». Потом все эти документы стали переписывать, заменяя слово «инновация» на слово «традиция». «Новые формы» на «традиционные формы». Все остальные ля-ля-ля оставались прежними, а вот эти ключевые фразы, они все аккуратно изменялись. Кстати, если говорить обо мне лично, в 2010-м году, когда я стала главным редактором журнала «Театр.», мы совершили такую перезагрузку, фактически заново начали его издавать, после нескольких лет невыхода издания. Лично приехал министр Авдеев по этому ничтожному, в общем, с точки зрения русской культуры поводу, чтобы выйти со мной на сцену и произнести какую-то торжественную речь. Буквально спустя четыре года или пять лет следующий министр культуры попытался уничтожить и журнал, и меня в качестве главного редактора этого журнала, всю нашу команду.И только благодаря сидящей здесь Ирине Дмитриевне Прохоровой мы, в общем говоря, выжили. Мы пережили за эти десять лет, имея в виду нашу страну, такую классическую <...>. Это была очень непродолжительная, но довольно яркая попытка, и я не скажу, что это была попытка модернизации страны, но это была какая-то попытка, довольно робкая, что-то в ней модернизировать. В основном это коснулось сферы искусства. Но, конечно, сопротивление было оказано мощное, и мы, в общем, до сих пор наблюдаем правый поворот, который поворачивается к нам всё новыми и новыми довольно страшными гранями.
Вот теперь я подхожу к самой важной части. Вы понимаете, когда россиянину предлагают что-то сказать, подвести итоги десятилетия, года. Мы все равно живём внутри страны, мы сосредоточены на ней, нам сложно выйти за эти пределы. Но так случилось, что в течение именно этих десяти лет мне пришлось не просто много путешествовать по роду своей деятельности, но и работать непосредственно на Западе. Поэтому в силу личных обстоятельств горизонты несколько расширяются, и, конечно, нельзя не увидеть гораздо более печального обстоятельства – этот правый поворот, о котором мы так часто говорим в связи с Россией, случился отнюдь не только в России. это вообще тренд времени. Скажем, в Польше. А ведь Польша была именно в гуманитарном смысле одной из самых передовых стран. То, что мы сейчас наблюдаем в Польше, в чем-то очень похоже на то, что происходит у нас, а в чем-то даже и пострашнее будет, там чрезвычайно сильна католическая церковь. Венгрия, в которой совершенно очевидно случился этот правый поворот. Очень многие мои друзья, репрезентативные фигуры для венгерской культуры, просто не могут больше работать в этой стране. Что-то подобное происходит в Будапеште, но в основном работают за пределами страны. Но это хотя бы страны Восточной Европы, ещё можно понять.
Это десятилетие, во время которого случился Брекзит. Это десятилетие, когда Марин Ле Пен вышла во второй тур президентских выборов во Франции, когда в Австрии произошел довольно серьезный правый поворот. Наконец, это десятилетие, во время которого произошла инаугурация Дональда Трампа.
У меня есть написанный текст. Сколько еще осталось, есть время? Хорошо. Потому что сейчас я хочу сделать некое заявление. Какое-то время назад казалось, что избрание Трампа – это временный сбой системы, зигзаг истории. Сейчас, в конце 2019-го года, я вижу, что это всё-таки начало новой эры. До недавнего времени ещё можно было утешать себя тем, что в XXI веке, после всех войн, впечатляющих уроков XX века, откровенные милитаристы, сексисты, расисты, автократы и просто самовлюбленные кретины приходят к власти лишь в случае незрелой демократии. Милошевич, Лукашенко, Путин, – вот это всё. Можно было уговаривать себя, что нехорошие политики переизбираются на 146 срок, благодаря узурпации СМИ. Но случай с Трампом совсем другой. Демократия США такая зрелая, что даже перезрелая. Никакого экономического кризиса в годы правления Обамы не было. Наоборот, был экономический подъем.
Сейчас я хочу сделать некое заявление. Какое-то время назад казалось, что избрание Трампа – это временный сбой системы, зигзаг истории. Сейчас, в конце 2019-го года, я вижу, что это всё-таки начало новой эры. До недавнего времени ещё можно было утешать себя тем, что в XXI веке, после всех войн, впечатляющих уроков XX века, откровенные милитаристы, сексисты, расисты, автократы и просто самовлюбленные кретины приходят к власти лишь в случае незрелой демократии. Милошевич, Лукашенко, Путин, – вот это всё. Можно было уговаривать себя, что нехорошие политики переизбираются на 146 срок, благодаря узурпации СМИ. Но случай с Трампом совсем другой. Демократия США такая зрелая, что даже перезрелая. Никакого экономического кризиса в годы правления Обамы не было. Наоборот, был экономический подъем.
Все качественные средства массовой информации были против Трампа. Все интеллектуалы Америки и большая часть голливудских звёзд объясняли соотечественникам, как опасен человек с опилками на голове и внутри этой головы. Соотечественники с разной степенью внимания их выслушали и проголосовали за опилки. И что бы мне ни говорили про экономическую подоплеку этого голосования, дело не только в ней. Американские обыватели от преуспевающего айтишника до переживающего не лучшие времена реднека, которому уж точно нет экономического резона голосовать за миллионера от партии ультраправых, увидели в Трампе и его семье, в их манере одеваться, манере себя вести, ксенофобии, стихийном сексизме себя самих, в его смешной мечте проехать по улицам Лондона в золотой карете, — свою мечту. Они его не по идеологическому принципу полюбили, а, я бы сказала, по эстетическому. И этот эстетический раскол – может быть, главный раскол, который переживает современный мир. Про идеологию ещё можно спорить. Про золотую карету спорить бессмысленно.
Мы вспоминаем 11 лет. Ровно столько с хвостом существует сайт Colta.ru, начиная с истории 2008-го, когда появился сайт Openspace. И у меня есть ощущение, что эти 11 лет просто необходимо немедленно вытащить на поверхность и рассмотреть, потому что, по моему частному чувству, за это время мы пережили несколько эпох, сделали несколько цивилизационных скачков ещё непонятно, в какую сторону: вперёд или назад. И это как раз интересно было бы обсудить и осмыслить. О том, какими всё-таки нежными и наивными мы были в 2008-м, и как всё драматически изменилось за это время и, может быть, несколько раз. Давно об этом хотелось поговорить и послушать. Я просто еще раз назову по именам наших героев. Каждому из них, мне кажется, за эти 11 лет, скажем так, было чем заняться. Каждый из них работает не в одном профессиональном поле, а в нескольких, и такое ощущение, что отдыхать им эти 11 лет не приходилось. Спасибо вам за то, что вы согласились поучаствовать в COLTA TALKS и вообще на эту авантюру, потому что любого рода подведение итогов – это вещь странная и слегка раздражающая: а что это мы вдруг будем итоги подводить.. Сегодня с нами Мария Алёхина, Марина Давыдова, Виктория Ломаско, Сергей Невский, Ирина Прохорова, Noize MC, и Дарья Серенко. Спасибо ещё раз огромное. В течение 10-12 минут вам предстоит подвести итоги своих 11-ти лет, которые могут быть совершенно любыми: политическими, общественными, личными. Всякими. Это волнующий момент. Дальше последуют драматические закулисные переговоры. Но сейчас мы уже здесь.
Так Наташа из «Трёх сестёр» всё не могла уразуметь, чем не угодил будущим золовкам Прозоровым её зелёный пояс красивый. Кстати говоря, сейчас, когда я думаю про «Трёх сестёр», я вижу в них трех абьюзеров, которые несчастную Наташу третируют. Человек толпы, превращенный усилиями прогрессивного мира из объекта истории в её субъект, вышел на арену и громко заявил о своих правах. Чем больше интеллектуалы потешаются над его архаичными плебейскими ценностями и смехотворными стилистическими предпочтениями, тем агрессивнее он будет отвоевывать себе место под солнцем, и мы должны быть к этому готовы. Цивилизованный мир отменил сословное неравенство, презрел национальные предрассудки, предоставил женщинам права, пока не равные, но прогресс налицо, признал права людей с разной сексуальной ориентацией, вообще массу гендерных проблем, так сказать, решал цивилизованный мир за это время. Мир еще не зрелых, полузрелых и перезрелых демократий, сейчас очевидно совершенно разделяется не по религиозному принципу, не по гендерному, не по классовому, не по расовому, не по национальному и даже не по имущественному, а по этому, интеллектуально-эстетическому. То, в каком лагере оказывается человек, всё чаще и чаще зависит не от того, черный он или белый, мужчина или женщина, гомо- или гетеросексуал, верующий или атеист, мигрант или местный житель, бедный или богатый. Интеллектуальная меритократия, видимо, последний бастион, который, логически рассуждая, должен пасть под впечатляющим натиском завоевавшей цивилизованный мир толерантности. Но как только он падёт, падёт сама цивилизация, искусство, наука, гуманитарная мысль. Это тот парадокс, из которого предстоит искать выход. Мы очевидно присутствуем при одном из самых впечатляющих кризисов демократии, либерализма, просветительских идей. Просто в России этот кризис глубже, ярче и очевиднее, чем во Франции или в Австрии. Но, так или иначе, я за это десятилетие осознала, что мы все на одном «Титанике». Он, конечно, получил пробоину, и нам вместе как-то придётся её латать. У меня ещё примерно столько же всяких рассуждений, но я тогда закончу.
Мария Степанова:
Если осторожно суммировать это дело, получается безнадежность?
Марина Давыдова:
Я думаю, что надежда должна быть в другом. Это довольно длинная вторая часть моего выступления, но если совсем коротко говорить, я просто перестала видеть, что мир един, что есть некие общие скрепы. Да, они у нас есть, мы их просто недостаточно хорошо доносим до окружающих. Надо делать это яростнее, интенсивнее, убедительнее, красноречивее и рано или поздно, весь мир просветится. Но выяснилось, что это не совсем так. Некоторые люди хотят жить иначе, у них другие совершенно предпочтения эстетические и иногда этические. И я думаю, что предстоящее время должно стать временем новой толерантности. Совершенно не той, о которой мы обычно говорим. Но это очень сложный разговор. Я даже боюсь сейчас произносить, но я считаю, что это был бы такой толерантный мир, в котором рядом будут жить люди с очень непохожими на наши предпочтениями, странными утверждениями, они будут отрицать Холокост, а мы должны смиренно принимать их существование, понимаете? Вот это будет мир, в котором кто-то будет ходить топлес, а кто-то будет ходить в парандже. И это будет происходить в одной стране.
Мария Степанова:
Тяжелое испытание.
Марина Давыдова:
Тяжелое испытание для зрения, для наших каких-то вкусовых предпочтений, и мы должны будем учиться этой толерантности. И это единственный способ выжить… Ну вы видите, что происходит. Кстати, Америка здесь важнее, чем Россия. Мы же всё равно несколько на задворках. А вот то противостояние безумное, которое происходит там, оно должно каким-то образом разрешиться. Это же такое цивилизационное противостояние.
Мария Степанова:
В ближайшие годы мы это увидим. Новая толерантность.
Виктория Ломаско
Художница и кураторка
Разрабатывает жанр графического репортажа, сотрудничает со СМИ и правозащитными организациями в качестве художника-активиста, преподает рисунок подросткам в колониях для несовершеннолетних, курирует проекты, связанные с продвижением социальной графики.
Мария Степанова:
Я вспоминала 2008-й год, первый год сайта Openspace.ru. Кто помнит, мы тогда жили неприлично роскошным образом. Теперь об этом можно говорить. У нас был офис, знаете ли. У нас были офисные столы, украшенные компьютерами. Больно вспомнить. А во дворе, куда все ходили курить, там стоял огромный, пушкинских времён, невероятной красоты в четыре обхвата тополь. И вот мы, значит, под ним смолили эти свои сигаретки с Мишей Ратгаузом, одним из создателей, идеологов и бессменных звёзд нашего заведения. И рассуждали о печальных событиях, в дни, когда Дмитрия Медведева инаугурировали, и по всем крышам на проспекте Сахарова сидели снайперы, мало ли что. И мы с Мишей очень тосковали о том, что история кончилась. Мы говорили, ну вот всё какое-то такое мыльное, немножко пластиковое, с глянцевым оттенком. Какие-то неприятного рода неподвижные пузыри выдуваются, но история пройдёт течением своим. Мы живём в полудекоративном мире, где отсутствует исторический процесс. Бойтесь своих желаний. Как оказалось, я это живо помню. И тут-то оно как раз и началось. Мы оказались, тут оно всё заскакало, исторически процесс даже как-то немножко переборщил, как мне кажется. Но, с другой стороны, скорее всего мы были дураки, потому что под асфальтом всё уже начинало происходить. И Виктория Ломаско была одним из первых деятелей культуры, которые вот эти первые подземные толчки, первые политические процессы… Она была одним из первых их летописцев. И когда-нибудь это будут вспоминать по викиным работам.
Виктория Ломаско:
В общем, у меня не было такого выбора – говорить про свои достижения или про какие-то общественные процессы, потому что вся моя работа — исключительно именно документация, анализ и превращение в символы того, что происходит в нашем российском обществе, основных процессов. И мои планы на работу на сегодняшний день — книга «Other Russias», которая вышла в 2017 году сначала в Нью-Йорке, а потом в Лондоне — это сборник графических репортажей о том, что происходило в России с 2009-го по 2017-й год. И специально для этого выступления я решила проверить, а когда я сделала первый графический репортаж для этой книги. И оказалось, что ровно десять лет назад. Зима 2009-го года и это время, когда шел суд над организаторами выставки «Запретное искусство», организованный церковью, и в нашей реальности появились такие неведомые ранее персонажи – православные активисты. И также государство дало понять, что есть такие цензурированные и запретные темы, которых лучше никому не касаться, если не хотите оказаться в тюрьме.
В книге «Other Russias» две темы: invisible и angry. Я делала это в хронологическом порядке. До 2012-го года никаких общественных протестов не было, и хотя мы жили роскошно, исторический процесс остановился. Мне как-то не очень нравилось, мне казалось, что все мы закрыты в маленьких каких-то камерных своих тоннельчиках, и я пыталась проникнуть в тоннельчики к другим людям, в основном к таким уязвимым социальным группам. Это не обязательно только мигранты или ЛГБТ-комьюнити, или воспитанники детских колоний, достаточно было просто приехать в русскую провинцию, иногда просто сто километров от Москвы – в мой родной город Серпухов. И мне вообще-то казалось, что нет большой разницы (она есть, но она не очень большая) между жизнью женщин, вовлеченных в проституцию, повседневностью воспитанников детской колонии и людей, которые ходят в офис. Мы все закрыты в какой-то наш камерный мир, и у нас нет ни голоса, ни амбиций выйти в публичное пространство и что-то менять в историческом масштабе. Почему бы и нет? Хотя бы в своём городе.
И поэтому, когда начались протесты 2012-го года, я немедленно бросила своих невидимых навсегда и стала рисовать разгневанных, потому что быть разгневанным гораздо веселей. Ну, конечно, нельзя не сказать о таком событии, как акция «Pussy riot». Суд, общественная поддержка, но об этом уже было сказано. Мне лично был очень интересен опыт лагеря «Оккупай Абай». Когда нам удалось, пусть на очень непродолжительный период, вернуть себе городское пространство, было крайне любопытно наблюдать, как люди совершенно разных политических взглядов пытаются как-то взаимодействовать друг с другом. Подслушанный диалог:
– Здесь что, одни националисты?
– Нет, ещё анархисты, коммунисты, геи и лесбиянки.
И всё так и было. Действительно все эти люди там присутствовали. Кто-то готовил еду, кто-то занимался народной библиотекой, кто-то дрался с полицией. И одним из своих основных достижений я считаю выставку «Будни “Оккупая Абая”», которая прошла в лагере для участников лагеря. Мне кажется, так и должно работать настоящее социальное искусство.
2013-2014-е – это, конечно же, время политических судов: «Болотное дело», начало войны на Украине. В это время кажется, что уже всякая оппозиционная активность остановлена, но вдруг в конце 2015-го года случилось невероятное: в Москву из самых разных регионов на своих фурах поехали дальнобойщики. И приехали они как раз перед Новым годом, и разбили свой лагерь в Химках, на окраине Москвы, и прожили там до первого мая 2016-го года. Для меня 2016-й год – это то, что происходило в лагере. И эти дальнобойщики стали моими самыми любимыми героями. И было крайне захватывающе наблюдать, как радикально и быстро могут измениться люди. Вот сначала для них не было никакой связи между их экономическими требованиями и политической ситуацией в стране. Московская интеллигенция часто называла их зомби – что можно от них ожидать. И они действительно смотрели телевизор, верили Путину и приехали, так сказать, на поклон к царю. Но до них стало доходить, где они вообще находятся и какими мятежниками они сами являются. И на протяжении этих нескольких месяцев они просто стали совсем другими людьми. Если вначале они презирали оппозицию, ненавидели мигрантов, ЛГБТ, феминисток, евреев, конечно же, то под конец, даже не под конец, а уже в середине, стали защитниками других протестных лагерей, организаторами всероссийских стачек и друзьями мигрантов, феминисток и евреев. И вот дальнобойщики – это последний репортаж такой оптимистический в книге «Other Russias».
2017-й год, наверное, — это то, что происходит вокруг программы «Реновация». Как жители многих домов должны были голосовать, самостоятельно решать, выходить им или нет в эту программу. И можно было наблюдать, как во многих подъездах и дворах развернулась маленькая гражданская война. Война между теми, кто смотрит телевизор и верит ему, и теми, кто читает независимые сайты. Вот здесь такой диалог:
– Давайте голосовать после принятия закона.
– Вся Москва уже подписывает, а для вас закона еще нет?!
Ну и много таких было интересных ситуаций, которые показывали, насколько искусственно разрозненно наше современное общество.
В 2018 у меня было ощущение, что если живешь в России, недостаточно работать на границе с журналистикой и только документировать происходящее, надо искать вопросы и делать также большие, монументальные высказывания. Я стала работать в формате фрески. Например, «Дочь художника-оформителя» к столетию Великой Октябрьской революции, — это ответ на вопрос о том, что такое политическое искусство, а что такое политическая агитация. О том, как менялась роль художника за сто лет после Октябрьской революции. Фреска «Наш постсоветский край» – это размышление на тему, можем ли мы до сих пор использовать термин «постсоветский». И насколько разноплановые процессы происходят в бывших советских республиках. Размышления про рабочую миграцию, российский колониализм, национализм. «Separated World» — не отдельная фреска, а полностью расписанное пространство галереи «Edel Assanti» в Лондоне. Было важно подумать не только про российскую ситуацию, а про наше место в интернациональной ситуации. Собственно, такое место, что мы просто выпали. Нас нет, мы практически не интересны. И о выборе, перед которым поставлены сейчас художники и другие деятели культуры. На что делать ставку: работать внутри страны в самоцензуре или больше работать заграницей? Делать ставку на интернациональную ситуацию, но при этом потерять большую часть своей российской аудитории? Но, конечно, самое интересное – это наблюдать реальные события и осмыслять их как символы времени.
Этим летом я опять стала рисовать на митингах и тоже заметила, насколько много молодых людей, двадцатилетних и даже чаще моложе. И, конечно, в толпе я слушала, о чём они говорили. Например, про раздельный мусор, про лекарства, про квир, про разные гендеры. И они были очень похожи на своих ровесников в Лондоне или в Нью-Йорке, но в отличие от тех своих ровесников, находятся в какой-то закрытой ситуации, из которой, кажется, нет никакого выхода. И единственное, что они могут, это выйти под дубинки полицейских, достать свои айфоны, задокументировать насилие и потом распространять это в соцсетях.
Зарисовка с приговора Егору Жукову, когда пришли просто толпы студентов его поддержать. И там была со мной такая очень маленькая, но очень символическая для меня ситуация. Суд начинался в десять утра, и поэтому, чтобы занять место и попасть в зал, я приехала к восьми утра, а там уже было двое студентов. А я третья по очереди. В это время приходят и приходят новые студенты. И все друг друга знают и тоже становятся к этой двери. Я начинаю злиться: так можно и в зал не попасть. И говорю им сурово, что вот никто, кто пришел после меня, передо мной не пройдёт, становитесь в очередь. И думаю, что сейчас они скажут: «Да кто ты такая есть, не будем тебя слушать». А они говорят: «Да, действительно, мы раньше вас не пойдём, мы встанем в очередь». И для меня это такой знак разницы между моим и их поколениями. Что изменилось? Мне кажется, мое поколение – это что-то наподобие государства. Они не соблюдают никаких законов, и мы не будем соблюдать никаких правил. Мы устроим вам панк-дестрой. А это поколение: мы соблюдаем все правила и законы, и государство должно соблюдать все правила и законы.
И эту тему поколений я использовала в своей последней фреске. Называется она «Бабушкин сад». Размышление о том, как много видов различного насилия переплетено в нашем обществе, и где именно его корни. Непонятно. В семье или со стороны государства, в публичном пространстве. Насилие перетекает как такой замкнутый круг. И вот это новое поколение, закрытое в чёрном лесу с деревьями, с советскими полусгнившими корнями, Ленин до сих пор живее всех живых. И наши родители не очень-то хотят отпустить нас из этой советской ситуации. Вот эту фигуру я назвала «Дерево насилия», когда насильник не отделен от своей жертвы, в каких-то других ситуациях он сам был жертвой. Всё это очень мрачно, поэтому хотелось дать какой-то выход. Выход я вижу в том, что несмотря на любые обстоятельства, надо всё равно делать всё зависящее от себя, чтобы оставаться свободным, радостным и интернациональным. На этом я хочу закончить своё выступление.
Noize Mc
Музыкант
Иван Алексеев. Известен под псевдонимом Noize MC. Музыкант, актер, композитор, рэпер, автор хип-хоперы «Орфей&Эвридика», участник концерта «Я буду петь свою музыку» в поддержку рэпера Хаски.
Мария Степанова:
И продолжая музыкальную тему. Мы обсуждали с Денисом Бояриновым: почему современная музыка не занимается тем, чем ей, казалось бы, положено по определению заниматься? Почему она не становится инструментом, рупором протеста? И вот вдруг стала, и это, конечно, большая и общая победа. Я бы хотела позвать на сцену Ивана Алексеева. Спасибо, что пришли. И поздравляю вас с победой в нашем музыкальном голосовании, чему мы страшно рады. Расскажите про итоги.
Noize MC:
Огромное спасибо, я чудесно провожу время, слушая разные истории, всех, кто выступал передо мной. Во-первых, я попытаюсь начать с того, что для меня такое десятилетие. Начну я, пожалуй, издалека. Я отчетливо помню момент, когда я поступил в РГГУ в Москве, получил место в общежитии и из своего Белгорода приехал, наконец, сюда покорять столицу. Мне выдали такую бумажку, которую я проносил в паспорте следующие пять лет, и в ней было написано, что я могу находиться в столице нашей родины до 2007-го года. Дело было в 2002-м, и я, семнадцатилетний человек, смотрел на эту цифру и думал: ну это что-то фантастическое, это не случится никогда. Я здесь просто навеки. *2007 год, планету захватили киборги* - все тогда казалось просто цитатой из фильма «Терминатор». Все это представилось какой-то научной фантастикой, но при этом я понимал, что времени у меня очень мало, поэтому сразу занялся тем, для чего я приехал. Мама думала, что я поехал учиться на информатика-экономиста, но у меня были совершенно другие планы, которые, конечно же, ее невероятно пугали. Я собирался стать знаменитым музыкантом.
Своего компьютера у меня, информатика-экономиста, не было на тот момент, но я выяснил, что вот на этаже комната, в которой был компьютер, куда можно воткнуть микрофон и гитару, и занялся производством тех самых песен, которые в конечном итоге, кажется, и привели меня прям сюда. Пять лет пролетели, как сейчас мне кажется, довольно быстро, хотя тогда мне так совершенно не казалось. Десятилетие – это же что-то в два раза более старшее, чем пять. И по-настоящему эта цифра как нечто понятное, как нечто, что можно ощутить, прочувствовать, дать ему какие-то характеристики, появилась в моей жизни в последние года три-четыре, когда мне стало за тридцать. Оказалось, что десять лет это довольно долго. Например, сидеть десять лет в тюрьме это полный отстой. Я б так не хотел, хотя по некоторым песням так и не скажешь. Но в итоге понятно, что это все-таки рано или поздно кончается, и вот оно кончилось, и я оказался тут. Я якобы музыкант десятилетия по мнению шести тысяч человек из нашей ста пятидесяти миллионной страны. Мне очень приятно, что они нажали туда, куда они нажали, на сайте Colta.
Ну так вот, что из себя представляла музыкальная индустрия в нашей стране десять лет назад? Я говорю не об академической музыке, а о музыке популярной. Что из себя представляла та самая музыкальная индустрия нулевых? Это была очень жестко коррумпированная структура с ограниченным количеством каких-то каналов, которые хоть на что-то могут влиять. На самом деле все происходило между Сциллой и Харибдой MTV и МузТВ. Если моего клипа не было там, то его как будто вообще не было. И тогда непонятно, на что ты потратил двадцать тысяч долларов, потому что все списалось на кинопленку. Можно было очень легко угрохать любое количество денег, в итоге не попав никуда. Попасть на вот этот музыкальный Олимп было практически невозможно. Именно поэтому мою маму так пугало мое желание стать популярным музыкантом еще и с таким маргинальным жанром как хип-хоп. Тогда рэперы в принципе ничем не отличались от готов или, не знаю, блэк-металлистов, то есть это была очень узкая субкультура со своим сводом жестких правил, которые, с одной стороны, очень боялись, что рэпом назовут то, что им не является, а с другой стороны очень хотели, конечно, чтобы можно было хоть как-то сводить концы с концами, не отправляясь на работу каждое утро. Но это уже казалось недостижимой мечтой. Меня все это абсолютно не волновало, я просто почему-то верил, что у меня все получится. Примерно пяти лет этой интенсивной веры хватило на то, чтобы в итоге записать свой настоящий первый альбом и даже найти людей, которые в него бы поверили. И вот я оказался на пресловутых МузТВ и MTV, уже потихоньку источающих миазмы и загибающихся, но на тот момент достаточно влиятельных. Это было похоже на некий выигрыш в лотерею, наверное, для других людей, но для меня это были годы серьезного труда. И вот, наконец, в 2008 году вышла эта самая пластинка, которая называлась Greatest Hits Vol. 1, «Величайшие хиты, часть первая». Многим название казалось ироничным, на то был расчет, но на самом деле это было абсолютно точное название. Это были лучшие 20 песен из 150, которые я написал за эти пять лет. Вот. После этого начались события, которые заставили меня понять очень простую вещь. Карьера современного музыканта делится на две стадии: первая стадия – это ерунда, это то, что слушают там тинейджеры, а через три года никто не вспомнит, и вторая стадия – а, ну он был крутой два года назад, но сейчас исписался, и слушать мы это никогда не будем. Вот. Как в этих условиях я умудрился стать музыкантом десятилетия? Это, конечно, парадокс, большое достижение, огромное спасибо ещё раз всем тем, благодаря кому произошёл этот оксюморон.
Музыкальная индустрия претерпела серьезные изменения за последние десять лет, в отличие от той грустной социально-политической повестки, которую мы сегодня все так или иначе упоминаем. Эти изменения в моей сфере деятельности я считаю позитивными. Во-первых, благодаря повсеместному использованию интернета устранилась эта монополия, когда ты мог остаться навсегда в безвестности, потому что твои произведения «не одобрили какие-то структуры», которые являются просто барьером на пути к аудитории. То есть, запрос аудитории был. На социальный комментарий, на какой-то актуальный язык в текстах, на какие-то смелые музыкальные решения. Но поскольку жирные бобры сидели на этой плотине и свысока взирали на все эти молодежные потуги, многие просто не могли никак достучаться до тех миллионов людей, которые очень хотели именно эту музыку, а не того, что транслировалось повсеместно. Благодаря развитию интернета теперь абсолютно любой человек, живущий на съемных двадцати квадратных метрах, может записать нечто по-настоящему важное, нужное, удачное, меткое; получить доступ к многомиллионной аудитории за кратчайшие сроки. Я не буду кокетничать, скромничать и все такое, я считаю, что я в том числе приложил руку к изменению ситуации в этом ключе. Потому что я занимался ровно этим. Не имея доступа ко всем этим каналам связи, которые были захвачены коррумпированным капиталом… Я просто делал то, что делал, по сути в никуда, выкладывая это на абсолютно непопулярные сайты, народ.ру, все эти вещи, которые сегодня уже никто не вспомнит. И в какой-то момент набралась критическая масса, которая позволила сделать карьеру. Сейчас я собираю огромные площадки, мои песни слушают, и даже не только песни, а вот уже сидит и слушает Ирина Дмитриевна (прим. — Ирина Дмитриевна Прохорова, один из спикеров мероприятия, находилась в зале в этот момент), это огромное достижение.
Как это все подытожить? Я очень рад, что на данный момент в нашей стране, которую сложно назвать свободной, я всё-таки чувствую себя свободным человеком, свободным пловцом. Я делаю то, что хочу, не оглядываясь на чьё-то высочайшее одобрение. И только люди могут проголосовать или не проголосовать своим вниманием, деньгами и временем за то, что я делаю. И я очень рад, что у меня получилось наладить с ними этот прямой контакт. Потому что у огромного количества музыкантов, которые сегодня только первый день берут в руки гитару и микрофон, появляется шанс сделать то же самое. И это, наверное, самое главное, чего мне удалось добиться за это десятилетие. Спасибо большое.
Ирина Прохорова
Издатель, главный редактор «Нового литературного обозрения», соучредитель Фонда Михаила Прохорова
Литературовед. Руководитель Федерального гражданского комитета партии «Гражданская платформа». Лауреат Государственной премии РФ, премии русской эмиграции Liberty за вклад в развитие русско-американских культурных связей, премии Андрея Белого за заслуги перед русской литературой. Руководитель Федерального гражданского комитета партии «Гражданская платформа».
Мария Степанова:
Надо сказать, что я всех вас по очереди сейчас слушаю, и как-то мой социальный активизм, постепенно, постепенно повышается, потому что кажется, что несмотря на ситуации, довольно ужасающие, есть некоторое количество форм существования, вариантов, выходов, которые действительно работают, со страшно вдохновляющими результатами.
У нас наступает очередь Ирины Дмитриевны Прохоровой, которая, по счастью, как в 2008-м, так и в 2019-м успешно заменяет собой деятельность министра культуры. В этом смысле слова, она - альтернативный министр культуры. Вообще, конечно, было бы неплохо.... Счастье, что такая возможность есть, и что в той ситуации, когда не работает тот единственный механизм, который позволяет культуре выживать в других странах, – государственная поддержка, находятся силы и желания, природная мощь для того, чтобы вытягивать то, что никто больше вытянуть не может. Какие у вас итоги?
Ирина Прохорова:
Дошли до старожилов. Слушая всех предыдущих ораторов, я сразу вспомнила изречение, которое, кажется, принадлежит Чуковскому (или он кого-то цитирует), что в России надо жить долго - очень интересно. Говоря про разные кризисы, я, в отличие от предыдущих ораторов, застала всё. Я переживала кризис конца 80-х годов, будучи вполне взрослым человеком, тридцати с небольшим лет, такой прайм-тайм, 91-й год, кризис 1998 года. В 92-м году открылся журнал, потом издательство, и рухнуло все, казалось, ничего больше невозможно. Потом был кризис 2008 года как политический, так и экономический. Я продолжаю жить через все кризисы, еще имея наглость быть вполне оптимистом. Поскольку мы идем по нарастающей, и всё плохое было сказано вначале, тогда, может быть, я сосредоточусь на некоторых, как мне кажется, позитивных моментах или точках роста, которые, может быть, мы недооцениваем и на которые можно опереться, чтобы менять ситуацию к лучшему.
Для меня 2008-й год был таким, я бы сказала, не личным, а интеллектуальным кризисом, потому что, издавая журналы и книги, я вдруг почувствовала, какой это невероятный мир неудовлетворенности. Было ощущение, что происходит какая-то интеллектуальная стагнация. Сейчас я понимаю, это было связано с тем, что весь ресурс моего поколения к этому моменту стал сходить на нет. Все мое поколение, последнее советское поколение, в общем, все, что было накоплено в 70-80-е годы, в 90-е и к концу 2000-х, было ощущение, что больше сказать ему, в сущности, нечего. При большом количестве достижений, я теперь вижу, уже опять постоянно анализируя это все, что тупик возник ровно потому, что мое поколение, травмированное тотальной идеологией, категорически отказалось от серьезных разговоров о системе ценностей, разговора о политическом. Потому что для нас переидеализация жизни была большим подарком. Мы слушать не могли все эти разговоры о политике. И это нужно понять, но это сыграло с моим поколением, как мне представляется, грустную шутку. Потому что то, что мы сейчас наблюдаем, помимо насилия физического, было всегда свойственно тоталитарному государству.
Для меня в этой ситуации ничего нового нет. Я не говорю об идеологии, идеология – вещь отвратительная. Но попытка каким-то образом символически описать, легитимировать новое устройство мира, то самое постсоветское, привела к тому, что имея на руках все козыри, мы проиграли людям, у которых были в руках шестерки. Весь этот откат традиционный, который действительно идет по всему миру, во многом имеет одну и ту же природу. У нас это особенно четко. Невозможно существовать в обществе на болоте, нам нужны какие-то точки опоры. Символические фигуры, которые репрезентируют какую-то идею. Потому что после 2008-го года начинается постепенно выход нового поколения на социальную арену. И тогда начинают впервые звучать, для меня это совершенно очевидно, разговоры о политическом, а не просто эстетические прекрасные разговоры. И, например, эта проблема пустоты новых смыслов, даже сама идея. Мы до сих пор говорим «постсоветское», и это говорит о том, что у нас новой идентичности не то чтобы нет, мы её не сформулировали. Мы никакие уже не постсоветские, мы какие-то совсем другие. Но мы не можем им это сказать, потому что у нас нет этого символического интеллектуального ресурса. И в 2012-м году, в момент расцвета «болотного» движения, это стало для меня лично очевидным, что все это движение захлебнулось не потому, что было насилие, тогда ещё не было государственного насилия, а потому, что в какой-то момент вдруг стало нечего сказать. И в данном случае государство оказалось хитрее, оно быстро заклеймило людей. Что они, какие-то хипстеры, ничего святого у них нет. Как судили «Pussy Riot»? Их же судили скорее с эстетических моментов. Оскорбления чувств верующих потом появились, не сразу. Ещё раньше была разгромлена выставка «Осторожно, религия!». Эксперты приходили и говорили правильные вещи, что это современное искусство. А им говорили что? Про чувства верующих, и что это безнравственно. То есть отсутствие разговора об этике, о новых системах ценностей и привело к тому, что после 2019-го года началась такая очень долгая и тяжелая полоса, в каком-то смысле сдача территории. А то, что сейчас происходит, история с насилием, в общем, для советского человека это старая история. Но что происходит на фоне этого: в последние годы я вижу всё больше и больше кейсов в самых разных историях, когда этическое, связанное с эстетическим и политическим, приходит в центр общественного внимания. Это бесконечные дискуссии на тему этики, новой этики, это вообще разговоры, где заканчивается политическое, этическое и эстетическое в современном искусстве, в традиционном искусстве. Мне кажется, это важнейший инструмент. 91-й год возник как результат почти тридцатилетней работы общества. Послевоенное общество, при внешней его зашоренности, придавленности идеологией, внутри себя провело колоссальную работу. С конца 50-х годов начинается серьезный путь.
Пусть маленькими, хрупкими шагами, но за 30 лет общество эволюционировало настолько, что оно в какой-то момент сказало: «Всё, мы не рабы. Не смейте с нами так поступать, мы хотим на свободу». И это было очень важное высказывание. И мне кажется, то, что сейчас происходит, при всей сложной политической ситуации, — мощная интеллектуальная работа общества по выработке новых этических ценностей. Я, например, это вижу как издатель прежде всего. Для меня есть очень характерные признаки. Например, невероятное цветение литературы 90-х годов, отечественной литературы, и постепенный её спад к концу 2000-х. Но в этот момент вырываются театр и поэзия, которая цветет с начала 90-х годов. А театр и поэзия — это самые быстро реагирующие виды искусства на социальную жизнь. С другой стороны — спад интереса к художественному и постоянно возрастающий интерес к нон-фикшну, а это говорит о том, что, поскольку вакуум смыслов, люди начинают обращаться, как в советское время, к каким-то очень серьезным книгам. Они пытаются сложить некое представление о мире, они интересуются разными идеями.
С другой стороны, смотрите, если мы берём уже сферу социального, вот тут уже говорили про дальнобойщиков, бесконечные НКО, которые разрастаются по всей стране, фандрайзинг, который появляется уже в 10-е годы.
И правозащитное движение, которое, будучи всегда тихим, маргинальным, вдруг становится знаменем моего поколения. Для меня очень позитивный момент. И то, что начался разговор о недопустимости насилия, оно не потому, что его нет, а потому, что вдруг это перестало быть нормой, потому что вдруг стало очевидным большому количеству людей, что то, что казалось само собой разумеющимся, – абсолютная аномалия. Так же как и призыв соблюдать закон. И в данном случае, если я ошибаюсь, будет печально, но я надеюсь, что у меня есть чутье.
Мне представляется, что складывается новое гражданское общество в серьезной интеллектуальной борьбе, разговорах и спорах. Это очень мощный фундамент, который пока нам еще не очевиден, но конфигурация общества уже происходит. И базируется это на отрицании насилия как способа управления и способа жизни. В данном случае абсолютный восторг от речи Егора Жукова понятен. Потому что он сформулировал то, что давно витало в воздухе. Это любовь и доверие, то есть общество доверия между людьми. Это принципиальный отказ от насилия. И это возможность, необходимость разговора с разными социальными группами. Да, это мощная речь, которая правда показывает возможности развития дальнейшего. Запрос на гуманизацию общества колоссальный. Он идёт не только сверху, от интеллектуальных элит, он идет и снизу. История Шиеса очень показательна, потому что Шиес до Егора Жукова сказал то же самое. Ненасильственное сопротивление, абсолютно низовая кооперация, о чем писала «Новая газета», что там неважно, сталинист ты или антисталинист, там складывается система консенсусов общества, которые значительно глубже и важнее, фундаментальнее, чем политический вес. Запрос на окончание холодной гражданской войны, где мы разделяем себя, кто за кого и против кого. Я думаю, что эта борьба, то, что сейчас происходит между государством и обществом, — это символическая борьба. Обратите внимание, как государство начинает проигрывать, избивая беззащитных людей, которые не сопротивляются. Оно не знает, как с этим работать, потому что оно умеет работать только с насилием и против насилия.
Так что всё, конечно, очень тяжело, страшно, опасно, но что-то меняется, и мне кажется, это надо улавливать, развивать и поддерживать. Так что заключая, я хочу сказать, что если вы ищете какие-то исторические аналогии, то у меня их две. В каком-то смысле мы очень походим на Западную Европу XVIII века. И просветители, и философы в Англии, и циклопедисты во Франции. Все они пытались найти новый язык разговора о новых взаимоотношениях, о новом политическом. С другой стороны, мы вместе со всем миром находимся на той же развилке. Это расширение городского пространства, гуманизация среды. Появление досуга и общественных мест, где люди стали общаться. Это зарождение пацифизма, феминизма. Очень много трендов, которые работали на автономию человека в особенности. А с другой стороны, шла милитаризация сознания, которая шла от государства. И мы знаем, что в современном XX веке победил милитаризм. А это вылилось в две мировые войны, очень страшные, и со всеми вытекающими последствиями. Вот мы опять на этой развилке и, грубо говоря, очень многое зависит от того, насколько идея гуманистическая сможет победить эту символическую тоже идею, ну или, не знаю, навязать государству, убедить другие слои общества в том, что это важнейшая вещь. А последним, недаром, хотя Толстой и был введён в советский литературный пантеон, но Владимир Ильич Ленин потратил много чернил, для того чтобы осмеять идею пацифизма и непротивления злу насилием у Толстого. Там что интересно – он все время хихикает над этим: и вся советская власть все время говорила об абстрактном гуманизме, невыносимом и ужасном. Гуманизм как, не побоюсь этого слова, идеология, потому что государство авторитарное не может перехватить, оно может перехватить белую ленточку, сделать из нее георгиевскую, может ещё по каким-то причинам. Но перехватить идею гуманности и милосердия, в это обличить оно не может. И вот это, мне кажется, очень важный момент, который наверное стоит серьезно обсудить. У меня всё.
Мария Степанова:
Спасибо большое, слушаю из своего угла и думаю, что, во-первых, мне сильно как слушателю повезло, спасибо вам, товарищи. А во-вторых, это только начало разговора. Я думаю о том, как его надо было бы продолжить. Может быть, в режиме круглого стола или конференции, потому что то, что дико интересно, это как вы все с разных сторон подходите к нескольким таким узлам, существенным точкам, о которых хочется думать и говорить много. И про понятие постсоветского, и про то, как важно уже наконец каким-то образом от него оторваться и найти другие способы самоописания. И про то, как социальные структуры вдруг начинают не просто пытаться заменить, а эффективно заменить старые институциональные, плохо работающие, но ещё как-то пытающиеся работать. И разговор, который начала Марина, о новой толерантности, другого рода толерантности, которая не требует от собеседника, от другого немедленно переубедиться и стать таким же как ты, тобой, и при этом сохраняет способность спорить и дискутировать.
Дарья Серенко
Поэтесса, кураторка, активистка
Создательница акции #тихийпикет, в рамках которой ездила в метро с самодельными плакатами против дискриминации, домашнего насилия, гендерных стереотипов и преследований оппозиции. Кураторка выставочных и образовательных проектов в сфере культуры. Преподает современную поэзию в подростковой поэтической студии «18 минус». Автор книги #тихийпикет.
Мария Степанова:
Я сейчас приглашу на сцену Дарью Серенко, поэтессу, кураторку, активистку. Для меня знакомство с её работой началось с «Тихого пикета», который меня совершенно поразил тогда интонационно. Вот этот способ разговора с любым собеседником с позиции уважительного доверия, которое ничего не требует, но при этом готово бесконечно подробно, вежливо слушать нас и объяснять свою позицию. Это было совершенно поразительно, мне кажется, что это тот язык новой толерантности, которого сейчас очень не хватает.
Дарья Серенко:
Здравствуйте. Спасибо. Я приготовила текст. Я его прочитаю. Я начну не с 2008 года, а с 2010-го, потому что в восьмом году мне было четырнадцать, и я была в Омске. Одним из самых важных итогов десятилетия для меня стал достаточно недобрый и во многом спорный тезис феминистки Кэрол Ханиш о том, что личное — это политическое. В этой речи мне важно перенести то, что происходило до сих пор персонально со мной, с тем, что происходило вне меня, но на меня влияло. Потому что биографический нарратив — это тоже исторический нарратив. Потому что собственная жизнь и опыт это как раз та самая нерепрезентативная выборка, в которую мы так или иначе мы все упираемся. Это такое постоянно движущееся место, из которого мы смотрим на мир и говорим о нем. Ровно десять лет назад как раз началась моя так называемая взрослая жизнь. В 2010 году я приехала в возрасте 16 лет из Омска в Москву и поступила в литературный институт имени Горького. Мне казалось, что поэзия и искусство это храм, художники и поэты – служители этого храма, а разрыв между мной, девочкой из Омска, и московской интеллектуальной культурной жизнью, казался мне непреодолимым. Я стеснялась своей бедности, своей одежды, своего гендера и своего статуса приехавшей, потому что я ощущала покровительственное колониальное отношение, но еще не знала тогда, как это называется и как это сформулировать. Публичные фигуры, окружавшие меня в тот момент, были мужскими. Высказываться в их присутствии мне было неловко и я часто молчала. Мне делали комплименты. Чаще внешности, но иногда стихам.
Ради второго типа комплиментов я часто терпела первый тип. В 2011-м я смеялась над безумными, выходящими на Болотную, мне казалось, что я самая умная, что политическое это скудный мир скудных людей. Я научилась этому, кстати говоря, у некоторых старших товарищей. В 2012-м высокомерие сменилось недоумением. Что я могу сделать? Я ничего не могу. Никто не может, мы все равно ни на что не влияем. Зачем тратить свои силы на то, к чему у меня нет доступа. Я отдельно, политическое – отдельно. Я стала ходить в один православный храм, в приходе которого научилась ксенофобии, гомофобии и другим прекрасным правым вещам. В том же году я оказалась на исповеди, где православный священник убеждал меня, что я должна перестать заниматься искусством, потому что я — девушка. И мое призвание – стать женой-матерью.
В 2013-м году к нам в вуз пришел ФСБшник. Он приходил к нам на студсоветы и пытался осуществить сделку с нами и нашей совестью: расскажите, кто из ваших однокурсников был на Болотной. Давайте сотрудничать, а я поговорю с ректором, чтобы он поддерживал ваши проекты. Я о таком раньше только в книжках читала, про 30-е годы. И тут до меня дошло. Это вы со мной разговариваете, я – здесь, я это слышу, мне предлагают содействовать тому, чтобы мои друзья сидели в тюрьме. Так началось изучение и чтение политики, социологии протеста, феминизма и культуры вообще. Я поняла, что не знаю своих прав. Я ни разу не читала всерьёз об этом. Даже конституцию. До 19-ти лет своей жизни жила в каком-то вакууме, где все происходило как бы не со мной. Но это иллюзия. Все, что делало мне больно, все, что травмировало меня было частью политического. Бедность, социальное насилие, социальное неравенство, постоянное чувство, что тебя нет, страх за свою жизнь, плохая еда, тяжёлый труд моих родителей, которые остались в Омске, воздух, которым я дышу, – все это происходит со мной. Это меня касается.
С 2015-го года я начала пристально следить за работой других людей: активистов, художников, правозащитников, журналистов. Я поддавалась героическим паттернам и, конечно же, идеализировала людей, которые говорят о свободе и правах человека. Для меня они все еще существовали внутри вот этой романтической, примитивной дихотомии «поэт и толпа». И вообще я впитывала эту бинарность фейсбука и каких-то либеральных консервативных медиа: есть ваши, а есть наши, есть народ, а есть толпа, есть ватники, а есть те, кто их так называет, есть свободные хорошие люди с красивыми лицами, а есть несвободные нехорошие люди с некрасивыми лицами. И так далее.
А потом благодаря феминизму и фем-активизму началась фаза действия деконструкции этих бинарностей, которые очень слабо и поверхностно описывали реальность. Я поняла, что маленькие действия людей, взаимопомощь, отношения это тоже политика. Даже мое тело, то, как оно выглядит, что с ним могут сделать посторонние люди, то, что я с ним делаю сама под влиянием социально одобряемых гендерных стереотипов или рынка — это политическое. Так появился «тихий пикет». Художественная и политическая акция, рассказывающая о возможности диалога практически с любым человеком любых взглядов. С плакатом я ходила каждый день ровно полтора года, разговаривая ежедневно с незнакомыми людьми в метро, на улице, на самые острые темы от голосования до срока Путину. Был очень большой диапазон. И таких людей, я была не одна, это, важно сказать, превратилось в движение, захватило около сорока стран, около полутора тысяч людей стали тихими пикетчиками, и до сих пор являются ими, хотя я уже не участвую в этой акции, я просто хочу поблагодарить, о многих из них я знаю разве что что они есть.
Как художница я стала заниматься как раз-таки искусством соучастия, коммуникации. Я узнала про проблемы самых разных групп людей, я училась разговаривать с людьми других взглядов, моя этика менялась. Я ездила к дальнобойщикам, смотрела как работает протестное движение, выходила на акции, участвовала в районном движении, стала заниматься проблемами домашнего и сексуального насилия. Мои друзья тоже. Оказалось, что все взаимосвязано. Так я стала журналисткой и активисткой. А сейчас я верю в то, что мы есть, что мы влияем, что мы и есть авторы политического и культурного, не объект. А ещё я поняла, что находиться в статусе героя или героини очень тяжело. С одной стороны это пьедестал, с которого очень легко упасть и с которого лично мне падать перехотелось, а с другой – что это все та же консервативная сакрализирующая риторика про неприкосновенный храм культуры, представителям которого иногда можно чуть больше, чем другим. Я перестала называть кого-либо героями или героинями, прошу, чтобы меня так не называли. Каждый вклад важен, а не только тот, который можно описать как героический.
К 2020-му году я, как и многие мои друзья и товарищи, посидела в автозаках, убегала от полиции и ОМОНа, имела административную судимость за очную выставку, дважды теряла работу в учреждениях культуры за свои убеждения. На свои личные аккаунты получала угрозы и оскорбления каждый день из-за того, что я феминистка. Я рада, что постепенно исчезает риторика обвинения пострадавших, любых пострадавших, в том, что они пострадали. Согласно этой риторике, жить в стране, где избивают геев, это выбор. Не нравится – уезжай. Жить с насильником – это выбор. Не нравится – уходи. Оказаться в любой ситуации насилия: институционального, сексуального, экономического, – это выбор. Не нравится – не оказывайся. Не устраивает работа – не работай. Меня поражает это, нет, без шуток, я в гневе от этой абсолютно отвратительной риторики виктимблейминга. Эта риторика перекладывает ответственность с плохой системы на людей, многие из которых вынуждены жить там, где они живут, и работать там, где работают. Это риторика оправдания любого насилия. Это риторика белого пальто. И все люди имеют возможность встать и уйти. И всем есть, куда идти. Виктимблеймеры, я считаю, ответственны за чужое молчание частично. Это тоже форма соучастия. В том, чтобы ничего не менялось. К концу десятилетия и своей речи заодно я бы хотела поддержать всех, кто прямо сейчас без сил и находится в состоянии выгорания. Нас, активисток и активистов, стало невероятно много. Это очень хорошо. И мы образуем новые сети, новые самоорганизации. Я хочу поблагодарить всех вас за ваш труд. Я благодарна всем людям, из-за которых за десять лет внутри меня и таких же людей как я произошли все эти перемены. Нас видят, читают, благодаря вам меняются и меняют других. Спасибо.
Мария Степанова:
Спасибо вам всем огромное. За честь, за радость побыть сегодня здесь и послушать то, что здесь говорилось. Спасибо вам. И как ни странно, действительно по ходу разговора вам удалось выловить из ситуации некоторое количество надежды, на которой можно двигаться вперед еще, посмотрим, не знаю, десять ли лет. Но на несколько лет, возможно, хватит. С наступающим. И ещё раз спасибо всем, кто говорил, и всем, кто пришёл. Спасибо Центру Вознесенского за то, что он предоставил крышу. Спасибо, коллеги.
